Мы с моей старшей сестрой Ириной всегда знали: мамин отец, Андрей Чистов, погиб в лагерях, а после XX съезда был реабилитирован. В годы оттепели, во время нашего детства, уже можно было говорить о том, что такое культ личности, репрессии и невинно осужденные.

Мама и её трое сестёр часто вспоминали отца. Они говорили, что он был суров, но честен, и всегда отзывались о нём с большим уважением. По рассказам, он закончил только церковно-приходскую школу и был простым человеком, но был «настоящим интеллигентом»: грубо никогда не ругался, был заботлив, уважал жену, с которой прожил вместе около двадцати лет. Ни одного плохого слова я о нём не слышала.

В 1990-е, как и многие другие потомки репрессированных, моя мама узнала правду о смерти Андрея Чистова. В Пермском отделении КГБ ей показали дело отца. По приговору он был виновен в диверсиях и шпионаже. Оказалось, что дед даже не попал в лагерь, где якобы умер от болезни. Его расстреляли спустя месяц после ареста. И приговор ему подписал мой дед по отцу — Семён Круглов, бывший прокурор железной дороги имени Л.М.Кагановича.

Ни я, ни сестра не помним, что отношения в семье изменились после того, как открылась правда. Папина реакция на это известие совершенно стёрта из памяти. Он был человек, что называется, заводской и беспартийный. В центре всей истории всегда стояла мама и ее переживания. Но и она не акцентировала внимание на факте подписи свёкра в приговоре, тем более к тому времени в живых его уже не было.

После этих событий мы стали ездить с мамой на место расстрела в 12 километрах от Екатеринбурга. Мама очень ждала, когда появятся плиты с именами убитых, и дождалась — сейчас здесь стоит мемориальный комплекс.

Примерно в 2004 году я впервые решила спросить у мамы о том, что она чувствовала в день ареста, когда поняла, что больше не увидит отца. Моя мама — человек сентиментальный, она любила поплакать и долгие разговоры за жизнь. Я была уверена, что она сразу включится в разговор, и её еще останавливать придется, как это всегда было, когда она рассказывала про войну.

Но неожиданно для меня она стала кричать: «Что ты хочешь от меня?!». Она очень нервно и даже агрессивно повторяла: «Я не плакала. Я пошла в школу и там ни с кем не разговаривала, никто не видел моих слез». Из этих обрывочных фраз я поняла, что она не делилась горем ни с матерью, ни с младшей сестрой, с которой была в близких отношениях.

Дед Круглов жил с нами. Мама была с ним в контрах, но только в бытовом плане. В целом в семье им очень гордились. Он принимал своё положение уважаемого в районе человека как должное, и даже привычное. Помнится смутно, но к нему часто обращались с какими-то проблемами, которые он не всегда мог решить. Помню, дед надевал белый пикейный костюм с галстуком, писал воспоминания, посещал разные торжественные мероприятия.

Папина сестра Нина всегда, когда бывала у нас, говорила, что мама – дочь врага народа. Но дед так себя не вёл. Более того, именно он добился, что моя бабушка, вдова Чистова, стала получать пенсию, пусть и небольшую. Конечно, дед не помнил, что в приговоре стоит его подпись. Всё открылось уже после его смерти.

Что касается моего папы, Анатолия Круглова, он всегда мало говорил о своей семье. Он уважал своего отца, но когда в 1990-е стали рассекречивать архивы и обнародовать то, о чём раньше даже не говорили, уже как-то стеснялся.